Мы сидели в вагоне с билетами до Петербурга. Наш багаж состоял из двух тощих чемоданов. Мимо нас мелькали убогие селения, обнаженные поля, буераки, овраги, леса, перелески, речки- всё наше разное, прочное, милое. Садилось солнце. Горизонт был далёк, печален. Я думал: отчего от наших русских далей веет такой тоской, ноет грудь, щемит сердце, попускается жажда чудесного, необъятного? Не один бунтарь и мечтатель, напитавшись их зовущей, тоскливой силой, сложил свою голову в страстных и буйных поисках нездешней жизни. Какая же проклятая, дивная мощь таится в наших незаметных целях и гложет душу и заставляет хотеть непостижимого, великого?.. Может быть нужно застроить и загородить их каменными небоскребами, залить асфальтом, чугуном, бетоном сровнять с землёй леса, чтобы перестали они полонить дикие, бедные сердца наши, чтобы стать свободными от ихнего дьявольского наваждения?! Но, ведь, и тогда не загинет эта сила, эта тоска и печаль наших полей и не потухнет в их вольных синих неутомимых мечтах о великой, о тревожной, о незабываемой судьбе человека!..
Гельсингфорс показался мне очень уютным и непохожим на наши российские города. Скалы, дома в стиле модерн, словно высеченные из камня широкие эспланады, катанье с гор на лыжах и санках, опрятные, частые кафе - ото всего веяло домашним, прочно установившимся культурным северным бытом. После сырого, сумрачного, холодного Петербурга Гельсингфорс казался загадочной, тихой, радушной виллой.
Люди нашего поколения забыли о прекрасном, красоту нужно восстановить. Это не менее важная задача, чем делать революцию. Я стираю пыль с древних письмен, с памятников, с вещей, предо мной встаёт изумительная жизнь, благородная и изящная. У каждой эпохи есть свой стиль, свой запах, своё неповторимое, мы должны все это свято хранить.
У вас, марксистов, всё просто, всё известно: механическое сцепление сил, законы природы, эволюция. Всё это скучно и плоско, принижается человеческий дух. Для тебя клочок неба, который ты видишь, пуст, - для меня, он тайна, чудо. Буржуа - прозаики, вы тоже прозаические люди. И потом, - вам решительно недостаёт благородства. Откровенней всех был адвокат Берцев.
- Духи-с! Кричал он почти исступлённо, потрясая кулаком в воздухе. - У меня сочувствия не ищите. Довольно, я насмотрелся на этот ваш народ-богомолец, и на хамство его, на зверства, на погромы, на сборища этих сопливых и вихрастых мальчишек!.. Скажите на милость, - наступая на меня, с подвизгиванием орал он, - с какой это стати, ради чего буду я помогать, ну хотя бы мужику вашему? Земля ему нужна, и чёрт с ним: пусть захватывает угодья, а я тут при чём, мне-то какое до всего этого дело? Почему всё - мужик и мужик, всё рабочий и рабочий? А я где, а со мной что?.. Да этот самый прославленный Сидоров только и ждёт, как бы дубьём меня огреть да по черепу треснуть!.. И когда он просил, чтобы я голову свою за него клал?.. Поймите, на рвоту меня позывает, лишь только я услышу эти разглагольствования о народе, о борьбе классов, об этих программах. Довольно! Пусть каждый займётся своим делом, пусть знает свой шесток, как на западе. Бывали вы там? А я бывал, знаю. Если в Германии вам человек говорит: «Моитёр», - он моитёр и есть, вы его с врачом не смешаете. А у нас? «Я, говорит, писатель», - а ты про него думаешь: «Мошенник...» - «А вы кто такой?» - а ты про него думаешь, - может быть он парикмахер... «Почему у тебя топор в руке?» - «Я - плотник». А у него на роже написано: душегуб и душегуб. Пойдите и разберитесь во всём этом ералаше.
Мы соколом по поднебесью не понесёмся, мы по земельке пошарим, - травинку к травинке, былиночку к былиночке подберём, ничем не поглумимся. Мы землю обсосём, обслюнявим, обгрызём её, обкусаем...Потому - нас много, миллионы. Хотим всю сласть пожить и больше никаких, а кому не по праву, стоит тех и ткнуть не дадим. Мы лет на двести отучим даже и думать об этих социализмах и терроризмах. Такое поколение воспитаем, что оно глотку звездочётам и брандахлыстам всем перегрызёт безо всякой даже задумчивости. Жестокий от неё пойдёт народ, милостивый государь: никаких фантазий, никаких этих самых идей!
Тёмные небесные глубины подавляли своей пугающей безмерностью. Тогда я думал, что может быть, счастливо жилось древним: их мир был ограничен и прост, они не знали об этой бесконечности, когда мысль теряется в беспредельностях, в холоде и пустоте и человек ощущает такую свою бренность, такое своё одинокое ничтожество, что в груди становится звонко и пусто, будто оттуда вынули сердце.
Кто же сказал тебе, что человек должен быть последователен? Последовательны только дураки, мещане, люди двадцатого числа, педанты, пошляки. Вот ты любишь классиков, - а скажи мне, есть среди них эти самые последовательные? Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, такая в них гамма чувств, такое разнообразие, такие противоречия и противоположности, что только разводить руками приходится. А отними у них ихнюю непоследовательность, что останется? Шепну тебе на ушко: стремлюсь к последовательности, но люблю кавардак чувств и мыслей. Люблю Толстого, Достоевского, Гоголя за несведённые концы, за душевный размер, за сложность натуры; люблю революционеров, они преодолевают себя и мир.
Наша русская художественная литература, - величайшее и своеобразнейшее явление, я сказал бы событие в мировой истории именно потому, что она, начиная с Пушкина, тосковала о детских, о первоначальных, о самых могучих впечатлениях, чувствах, инстинктах. Недаром она обладает такой живописью, такой изобразительностью, недаром напоена она, исполнена запахом земли, лесов, полей, изумительно плотской силой... Нужно, чтобы у человека было больше этих неиспорченных, чистых образов, этих карасиков, стоящих в тине. Надо очистить мир человека от житейской шелухи, снять покровы, мешающие ему видеть богатство вселенной, своё богатство, ведь теперь человеку часто до этого и не добраться. Не успевает он открыть глаза, как на него наваливается со всех сторон жизненная шелуха, болезни, заботы о куске хлеба, всякая тупая пошлятина. А чего стоят одни эти гимназии, дипломы, чиновники, боязнь потерять честь, невыносимые уродливые условия труда и т. д. и т. п.? Человеку надо возвратится в свой потерянный рай, и он возвратится, найдёт его, но уже не как раб природы, но как его созерцатель, а как свободный господин, его властитель и творец.
Бессознательная жизнь природы прекрасна своей первобытностью, гармонией, но она беззащитна. Оберегает от нелепости, от случая одна чудотворная человеческая мысль. Только ей можно поверить, только она может открыть источник живой и мёртвой воды, создать новый город Китеж. Обворожительны утренние и вечерние горы, цветы и травы, но в них есть предел, его же не пройдешь. Они не в состоянии пробудить того горделивого восхищения и радости, какие мы испытываем от творений рук человека и его мозга. Древнегреческие статуи, Кельнский собор, собор Парижской Богоматери, картины Рафаэля, Веласкеса, Рембранта, Бетховен, Гомер, Сервантес, Толстой, открытия Коперника и Галилея, технические изобретения- какое разнообразие, счастье, какую творческую красоту открыли и открывают созидатели и созидают они для человечества! Тут нет предела, нет природной ограниченности. Следовательно есть другая правда: разумного, осмысленного, творческого труда...
Мировая литература, почему она предпочитает изображать только идеалистов, героев, ведущих страстную, чаще всего неравную и трагическую борьбу с пошлостью, с косностью, со звериным тупоумием и жестокостью во имя благороднейших мечтаний? Не спорю, есть и такие, но ещё больше других. Поверьте, для человечества более показательны: палач, который из-за четвертной кредитки для себя, для того, чтобы жавкать, мочить сладострастной слюной вонючую бабищу, с пафосом, с энтузиазмом — непременно с энтузиазмом — намыливает петлю, вышибает табурет и виснет — для прочности — на ногах осуждённого; какой-нибудь изверг-душегуб, который отважно полосует и свежует ножом человека из-за кошелька; какой-нибудь хитрый и ограниченный политический подлец, нравственно и физически истребляющий тысячи людей в угоду своему себялюбию, самовластью и алчности, — тоже, заметьте, с самоотверженностью, с риском погибнуть от пули, от руки убийцы; художник, мученически и свято отдающий себя творческим видениям отвратительных образов и типов, исступлённо жертвующий за этот гнойный и кровавый бред и собой, и родными, и всем живущим на земле; обыватель, готовый до последнего издыхания из-за гусака сцепиться с соседом. Знаете, что замечательно в Великом Инквизиторе Достоевского? То, что он не прочь растоптать человечество, Христа, свободное произволение людей во имя торжества, в сущности, куцей, убогой, дрянной и нисколько не умной идейки. И он не пожалеет, нет, не пожалеет ни себя, ни других, — будьте покойны. Из Чингисхана, Наполеона, Аттилы человечество сделало, сочинило великих и страшных героев, гениев, людей своего долга… Возвышенно, приятно, что и говорить, а ведь на самом-то деле они были маленькие, ничтожные себялюбцы, хотя, разумеется, по-своему храбрые и даже подвижники. Какая ирония, какая нечеловеческая, губительная ирония мученически погибать из-за взятки, быть возвышенным душегубом, святым палачом!..
Нет ничего тоскливей, тяжелей этих незримых могил, где похоронено, что просилось когда-то наружу, стучалось в сердце, волновало мозг и кровь и не нашло себе выхода- этого кладбища чувств, образов, неизреченных несказанных слов. Сбудутся ли, сбудутся ли чаемые и ожидаемые грехи, или и нас и наши надежды покроет тьма безвестности и безвременья?.. Оживали пленительные женские образы, эта вереница страстей превращенных в одни лишь бесплодные, ускользающие тени.
Кладбище лежало немощное, глухое, равнодушное. Оно покрыло тысячи людей. Большинство из них умерло до времени, до срока, до старости. Без смысла, случайно. И растут, все растут могилы...
...А может быть...может же быть- настанут дни, и да будет человек, свою живую и мертвую воду силой своего духа и хотения...Не хочет, не станет жить человек одним произрастание. Он создает, создает свою сказку на земле!
Происходит социальный отбор не лучших, а самых худших: тупиц, тунеядцев, трусов, жалких тварей, свиных рыл. Если бы можно было подсчитать, сколько преждевременно сошло в могилы, сколько замучено таких людей, ну за одно последнее тысячелетие, - какой бы запросец, какой бы счетчик получился! Лучшие гибнут в поисках справедливой, прекрасной жизни, за каждый поступательный шаг гложет драгоценной кровью своей, а худшие пользуются достигнутым- сидят до поры до времени тихонько в укромных уголках, высматривают, выслушивают и в нужное время, когда все укладывается, когда минуют опасности, незаметно выползают, пристраиваются да еще посмеиваются над безрассудными чудаками . Все лучшие, отважные, честные, смелые - обреченные... на... Кто взвесит, кто исчислит самозабвенные, страшные жертвы, кто воздаст за них! Я знаю, будет время, вспомнят о них. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть». Я, - за эту младую жизнь, за это грядущее, но не останется ли и тогда слишком много тупорылых, которым все равно, были ли неисчислимые жертвы, сколь они многочисленны и не слишком ли дорогой ценой достается эта младая жизнь? Шопенгауэр где-то заметил, что наслаждение и удовольствие, получаемые львом, когда он терзает овцу, куда менее значительны, чем мучения, испытываемые этой овцой. Иногда эта младая жизнь, во имя которой принесены и приносятся дымящиеся кровью гекатомбы, кажется таким львом-пожирателем.
Тогда, в те дни, познал я укрепляющую силу ненависти. Ненависть... Ненависть - вдох - повелительница. В моменты, когда готовы уже упасть бессильно руки и померно склонится голова, она приходит, заставляет сжимать кулаки так, что почти врезаются в мясо ладоней, судорожно сжимаются челюсти, прерывается дыхание, бескровными становятся губы и глаза загораются бескровным и мрачным огнем. Это она исторгает из охрипших из пересохших глоток людей могучие, свирепые, чудовищные гимны отмщения и воздаяния, говорит ревом пушек и баррикадными боями. Она также есть, верная подруга всех обойденных, гонимых, - спутница тех, кто темные ночи полюбил больше золотых, ясных дней и....
Больше покоя, - боевой, неизменный дух бунтарей, разрушителей, строителей. А может быть, она и требовательная, неистощимая любовница, чьи жаркие ласки зловещи и изнурительны, но слаще тихих и легких утех. Но чаще она предстает неукротимой женщиной с простым и дивным лицом. Ее мчит очищеньем, коли в колеснице, смеющей беспощадным блеском. Волосы ненависти грозно развиваются, в них путается молния, и в глазах черный огонек. Она несется к вратам нового царства, орошать путь свой человеческой кровью, оставляя позади себя смерть, стенания, проклятия. Мимо трусов, мимо жалких душонок, увлекая смелых, отважных и крепких. Презрительная и испепеляющая, она домчится, долетит, не уступит ни пяди!..
Бывают эпохи, моменты, когда нарастают силы, мешающие человеку и окружающему, произрастать как следует. Тогда надобно удалить все, что мешает. Отправился гулять по посаду. Посад вытянулся в одну длинную улицу. Деревянные дома добротны, они прорублены высоко над землей, местами украшены русской резьбой. Нет ни садов, ни палисадников, не видно наших риз- скирдов соломы. Скотина и сено в подвальных помещениях, они заменяют на севере и рагу и двор. На улице почти безлюдно. Прошли дородные, пунцовые от мороза девки с озорными и вызывающими глазами, проплелась старуха, остановилась, прислонила ладонь ко лбу, вглядываясь слезящимся, неприязненным взглядом в чужака. Бросилась с лаем под ноги одуревшая от скуки шелудивая собака, но тут же трусливо понеслась в сторону... Мальчонка в огромных валенках, в шапке, нахлобученной на уши, протащил салазки на гору. «Дяденька, дяденька...» - не докончил, сел в санки, полетел вниз. Кое-где на задворках хлопотали по домашности бабы. Все просто, понятно, вековечно, заведено историей, - не нами началось, не нами и кончится. Таких селений на Руси десятки тысяч, живут в них миллионы людей из поколения в поколение однообразной, безвестной жизнью. Иван родит Петра, Петр - Ивана, Ивана и Петра новые Иваны и Петры в положенные сроки снесут на кладбище, и все так же, как и раньше, будет проходить по улице пунцовые озорные девки, плестись невесть куда старуха, мальчонка - кататься на салазках, цвесть зори, .... неведомые дали. Но люди живут, они довольны по - своему жизнью, они не скатаются, не ожидают роковых стуков в дверь и звонков, не ищут обреченности в тюрьме и казематах, ничего не хотят знать ни о Платоне, ни о Ньютоне, ни о Марксе. Значит у них есть своя правда; этой правдой живы ни сотни, ни тысячи, а сотни миллионов людей в России, в Китае, в Австралии.
Может быть, эта их правда и есть единственная, настоящая правда, а моя, другая правда - правда ограниченная, нужная только немногим... Но кто сказал, что у миллионов людей, живущих не по-моему должна непременно быть своя правда, что их жизнь по-своему осмысленна и оправданна? Жизнь расточительна. Безликая, могучая, неистребимая, всевластная, слепая в своей стихийности, она безумно, дьявольски расточительна. Какое ей дело, что сотни поколений Петров и Иванов живут бесцельно и бессмысленно, коснеют в мраке, в ничтожестве, в изуверстве? Лишь бы творили ее волю, - волю необузданной стихии. Ей ничего не стоит даром отдать века, тысячелетия, народы, страна темной бесконечности, даром народит миллионы существ только для того, чтобы они зачем-то, неизвестно зачем, удобрили землю жирными тучами, убрали и возделали ее, наверное, вот в этот самый миг разлетелись в куски, погибли бесследно миллионы миров... Твори волю стихии, а чтобы человек не бунтовался, не скучал, не мучился, она дарует ему свои ничтожные услады, пошлые, жалкие иллюзии. Люди цепко держатся за них: иначе- тьма, бессмыслица, отчаяние, экклезиаст... А все же бунтоваться нужно. Против экклезиаста, против невнятицы и бессмыслицы, против неприкаянности и серости существования. Человеку нужен бунт: он есть существо бунтующее, он не терпит нелепицы. Но тогда как же трудно тем, кто берет на себя всю тяжесть этого всесветного восстания против жестокой, бессмысленной и щедрой силы, кто отваживается идти крестными путями познания добра и зла!
Неподвижно лежал посад, он точно врос в землю, вышел из нее. Двери, ворота были наглухо закрыты, окна блестели холодно и враждебно. Да я один. Я – чужой здесь.
0 коммент.:
Отправить комментарий